Он являлся ко мне внезапно, без лишнего шума. Дверь в комнату медленно открывалась, и петли, которые обычно скрипят, у него были беззвучны. Я никогда не замечал его сразу, а он подкрадывался, садился рядом и по-дружески обнимал меня одной рукой. Воздух становился удушливо-тяжелым, с холодными нотками то ли перекиси, то ли хлора — мир вокруг критика, как и мой текст, обязаны быть чистыми и идеальными, иначе все рухнет.
Когда мы с ним встречались, клавиши ноутбука переставали прожиматься. Все, кроме одной, и ею под давлением критика я безжалостно удалял текст, который часами выуживал из себя.
Мельком оглядываясь на критика, я замечал лишь черные брюки, белую рубашку и пиджак. Он как будто заранее нарядился для похорон. Строго, не изменяя классике, ведь к ней невозможно придраться. Смотреть ему в лицо всегда было страшно, и я не выдерживал даже секунды, от чего скорее представлял его лицо, нежели видел, но черты расплывались. Недостаточно таланта, недостаточно словарного запаса. И на его лице остались лишь глаза — грустные, голубые, точь-в-точь, как у меня. В них сквозило заведомое разочарование и непонимание, как я осмелился допустить саму мысль о том, что прыгну выше головы.
Рука критика, шершавая и грубая, медленно поднималась с моего плеча, и он трепал меня по голове. Пальцы, твердые и острые точно гвозди, с силой сжимали мой затылок, впиваясь в кожу. Я наклонялся к экрану, вчитываясь в текст, и слышал, как критик хмыкал. Этот сноб умел только смотреть. Нахмурившись, зарывался в самую суть того, что я сотворил, — гулял между строк, отпихивал и пинал самые сырые метафоры и сильней сжимал мою голову. Он никогда не говорил, лишь хмыкал, покашливал, а порой выдавал протяжное, точно гул автомобиля в тоннеле «ммм...», опутывающее меня, как удавка, изничтожающее желание писать. Несколько раз, чтобы как-то принизить критика, я называл его этим сгустком издаваемых им же звуков: «Кхыммом», но ему, кажется, даже понравилось это имя — оно было единственным, к чему он ни разу не придрался, и даже ответное «ммм...» на первое упоминание имени прозвучало более приглушенно и нежно, после чего Кхымм осуждающе покашливал и окунал меня обартно в омут моего же неидеального творчества.
— Что-то не так? — я отставил руки от клавиатуры.
— Кхм… — кхмыкнул Кхымм и, подсев ближе, опустил пальцы с затылка к моей шее. — Мммм?..
— Да, сцена вышла слабой, но это же черновик, — его пальцы сдавили мне шею, и Кхымм пододвинул меня вполтную к экрану. — Знаю, мне тоже не нравится, — шепчу я себе под нос.
— Кх-кх, — и мой взгляд зацепился за пару опечаток.
— С телефона сложно печатать. Гребаная автозамена исправляет правильные слова на неправильные. Ты же и сам знаешь.
— Ммм.
— Зачем ты меня мучаешь? Что такого я тебе сделал? — я опустил голову, чтобы глаза немного отдохнули от яркого белого экрана с черными линиями почти ненавистного мне текста. — Разве у человека не может быть отдушины?..
— Кхм, — он не повелся на ложь об отдушине, ведь Кхымм часть меня — та часть, что крепко сплетена с мечтой. — Кх-к — напомнил он, как мы вместе изучали критерии для рукописи на сайте одного из издательств.
И вот Кхымм окончательно покачал головой — настало время переписывать. Он все так же сидел подле меня, продолжал поглаживать по голове, наблюдая расправу над бездарным десятком слов. Менялся порядок, подбирались синонимы — все не так, все не то. Я пытался писать при нем так, чтобы даже стук по клавиатуре звучал безукоризненно.
Порой мне казалось, что нам с ним не договориться, что мне его не победить, что он существует, пока существую я. Сперва было так, что он появлялся, и меня накрывала паника. Годы спустя они поменялись местами, стоило сесть за текст — паника нарастала, и вот он тут как тут. Бессонные ночи. Мысли о книге. Как ее улучшить? Как ее завершить? Кхымм стоял в проеме, окутанный тьмой. Хмыкал. Новая идея — разочарованный кашель. Новый персонаж — разочарованное «ммм...» Вскоре он всегда был рядом. Я просыпался, а он уже меня ждал. По дороге на работу Кхымм следил за мной в отдалении и махал мне рукой. Вроде бы по-дружески, но как будто не веря, что я зайду в офис, сделаю что-то стоящее, а вечером выйду, не опечаленный бессмысленно прожитым днем. Ему не нравилось все: как я одевался, как готовил, как убирал квартиру, даже как чистил зубы. Его размытый силуэт отражался в зеркале, и он громко кхмыкал, когда я сплевывал зубную пасту в раковину. Кхымм был недоволен даже тем, что и как я ложился в постель, ведь время неумолимо кончалось, а я был обязан взять себя в руки, сесть перед ноутбуком и снова исправлять, исправлять, исправлять. Скорее всего, если бы я решил застрелиться, Кхымм бы цинично кхмыкнул даже на диаметр пулевого отверстия и форму пятна, размазанных по стене мозгов.
Медленно, но верно он тянул меня на дно. Годами я считал, что его не победить, пока на почту не пришло первое из пяти писем. Твой внутренний критик. Кхымм несколько раз перечитал письмо и на удивление даже не кхмыкнул. Я принялся за дело. Он наблюдал. И вдруг Кхымму стало не по себе. Он четко видел недостатки текста — сырого, написанного чуть ли не потоком сознания, в который приходилось вклинивать отдельные условия заданий из новых писем, но именно это делало работу лучше. На последнем задании Кхымм аж вскочил с дивана, начал семенить вокруг стола, кашляя и хмыкая на предложенный его прототипу конфликт. Тогда-то я впервые увидел его лицо полностью. И то был не я, даже глаза перестали быть голубыми — черные точки, напуганные, растерянные. По его лбу тек пот, он чесал длинный, кривой нос, на котором как будто степлером было присоединено старинное пенсне. Рот его был зашит нитками — вот почему он никогда не говорил. Кхымм маниакально вчитывался. Разочарование этим текстом являлось смыслом самого текста, вплетающегося в кривые фразы, и от этого Кхымма чуть ли не выворачивало наизнанку.
— Ммм… — жалобно выдал он, перечитывая наш с ним диалог. — Кх-кх! — он схватил меня за шею, чтобы притянуть к экрану и указать на дешевую подводку к финалу. Насрать, Кхымм! Терпи, Кхымм! Хочешь, что-то сказать? Порви пасть и скажи! Но вдруг он осознал, что наибанальнейший конфликт и его решение нравились самому Кхымму.
Я стоял у окна и смотрел на лес. Ни минуты на переписывания, ни одного замененного слова. Каждая часть задания идеально легла друг к другу. Кхымм стоял рядом, тоже смотрел на лес. Вообще, если честно, то я сидел на работе, а Кхымм стоял у меня за спиной, но лес показался нам обоим идеальным заверешением сцены — даже сам закольцованный переход от леса к офису, и от офиса к лесу, от бескрайнего к ограниченному и от необходимого к желанному. Кхымм похлопал меня по плечу — впервые искренне, и его рука была легкой, мягкой. Он ушел. Петли двери из кабинета у него впервые заскрипели, половицы под Кхыммом впервые продавились, и наконец-таки он не смог уйти от меня незаметно.
Когда мы с ним встречались, клавиши ноутбука переставали прожиматься. Все, кроме одной, и ею под давлением критика я безжалостно удалял текст, который часами выуживал из себя.
Мельком оглядываясь на критика, я замечал лишь черные брюки, белую рубашку и пиджак. Он как будто заранее нарядился для похорон. Строго, не изменяя классике, ведь к ней невозможно придраться. Смотреть ему в лицо всегда было страшно, и я не выдерживал даже секунды, от чего скорее представлял его лицо, нежели видел, но черты расплывались. Недостаточно таланта, недостаточно словарного запаса. И на его лице остались лишь глаза — грустные, голубые, точь-в-точь, как у меня. В них сквозило заведомое разочарование и непонимание, как я осмелился допустить саму мысль о том, что прыгну выше головы.
Рука критика, шершавая и грубая, медленно поднималась с моего плеча, и он трепал меня по голове. Пальцы, твердые и острые точно гвозди, с силой сжимали мой затылок, впиваясь в кожу. Я наклонялся к экрану, вчитываясь в текст, и слышал, как критик хмыкал. Этот сноб умел только смотреть. Нахмурившись, зарывался в самую суть того, что я сотворил, — гулял между строк, отпихивал и пинал самые сырые метафоры и сильней сжимал мою голову. Он никогда не говорил, лишь хмыкал, покашливал, а порой выдавал протяжное, точно гул автомобиля в тоннеле «ммм...», опутывающее меня, как удавка, изничтожающее желание писать. Несколько раз, чтобы как-то принизить критика, я называл его этим сгустком издаваемых им же звуков: «Кхыммом», но ему, кажется, даже понравилось это имя — оно было единственным, к чему он ни разу не придрался, и даже ответное «ммм...» на первое упоминание имени прозвучало более приглушенно и нежно, после чего Кхымм осуждающе покашливал и окунал меня обартно в омут моего же неидеального творчества.
— Что-то не так? — я отставил руки от клавиатуры.
— Кхм… — кхмыкнул Кхымм и, подсев ближе, опустил пальцы с затылка к моей шее. — Мммм?..
— Да, сцена вышла слабой, но это же черновик, — его пальцы сдавили мне шею, и Кхымм пододвинул меня вполтную к экрану. — Знаю, мне тоже не нравится, — шепчу я себе под нос.
— Кх-кх, — и мой взгляд зацепился за пару опечаток.
— С телефона сложно печатать. Гребаная автозамена исправляет правильные слова на неправильные. Ты же и сам знаешь.
— Ммм.
— Зачем ты меня мучаешь? Что такого я тебе сделал? — я опустил голову, чтобы глаза немного отдохнули от яркого белого экрана с черными линиями почти ненавистного мне текста. — Разве у человека не может быть отдушины?..
— Кхм, — он не повелся на ложь об отдушине, ведь Кхымм часть меня — та часть, что крепко сплетена с мечтой. — Кх-к — напомнил он, как мы вместе изучали критерии для рукописи на сайте одного из издательств.
И вот Кхымм окончательно покачал головой — настало время переписывать. Он все так же сидел подле меня, продолжал поглаживать по голове, наблюдая расправу над бездарным десятком слов. Менялся порядок, подбирались синонимы — все не так, все не то. Я пытался писать при нем так, чтобы даже стук по клавиатуре звучал безукоризненно.
Порой мне казалось, что нам с ним не договориться, что мне его не победить, что он существует, пока существую я. Сперва было так, что он появлялся, и меня накрывала паника. Годы спустя они поменялись местами, стоило сесть за текст — паника нарастала, и вот он тут как тут. Бессонные ночи. Мысли о книге. Как ее улучшить? Как ее завершить? Кхымм стоял в проеме, окутанный тьмой. Хмыкал. Новая идея — разочарованный кашель. Новый персонаж — разочарованное «ммм...» Вскоре он всегда был рядом. Я просыпался, а он уже меня ждал. По дороге на работу Кхымм следил за мной в отдалении и махал мне рукой. Вроде бы по-дружески, но как будто не веря, что я зайду в офис, сделаю что-то стоящее, а вечером выйду, не опечаленный бессмысленно прожитым днем. Ему не нравилось все: как я одевался, как готовил, как убирал квартиру, даже как чистил зубы. Его размытый силуэт отражался в зеркале, и он громко кхмыкал, когда я сплевывал зубную пасту в раковину. Кхымм был недоволен даже тем, что и как я ложился в постель, ведь время неумолимо кончалось, а я был обязан взять себя в руки, сесть перед ноутбуком и снова исправлять, исправлять, исправлять. Скорее всего, если бы я решил застрелиться, Кхымм бы цинично кхмыкнул даже на диаметр пулевого отверстия и форму пятна, размазанных по стене мозгов.
Медленно, но верно он тянул меня на дно. Годами я считал, что его не победить, пока на почту не пришло первое из пяти писем. Твой внутренний критик. Кхымм несколько раз перечитал письмо и на удивление даже не кхмыкнул. Я принялся за дело. Он наблюдал. И вдруг Кхымму стало не по себе. Он четко видел недостатки текста — сырого, написанного чуть ли не потоком сознания, в который приходилось вклинивать отдельные условия заданий из новых писем, но именно это делало работу лучше. На последнем задании Кхымм аж вскочил с дивана, начал семенить вокруг стола, кашляя и хмыкая на предложенный его прототипу конфликт. Тогда-то я впервые увидел его лицо полностью. И то был не я, даже глаза перестали быть голубыми — черные точки, напуганные, растерянные. По его лбу тек пот, он чесал длинный, кривой нос, на котором как будто степлером было присоединено старинное пенсне. Рот его был зашит нитками — вот почему он никогда не говорил. Кхымм маниакально вчитывался. Разочарование этим текстом являлось смыслом самого текста, вплетающегося в кривые фразы, и от этого Кхымма чуть ли не выворачивало наизнанку.
— Ммм… — жалобно выдал он, перечитывая наш с ним диалог. — Кх-кх! — он схватил меня за шею, чтобы притянуть к экрану и указать на дешевую подводку к финалу. Насрать, Кхымм! Терпи, Кхымм! Хочешь, что-то сказать? Порви пасть и скажи! Но вдруг он осознал, что наибанальнейший конфликт и его решение нравились самому Кхымму.
Я стоял у окна и смотрел на лес. Ни минуты на переписывания, ни одного замененного слова. Каждая часть задания идеально легла друг к другу. Кхымм стоял рядом, тоже смотрел на лес. Вообще, если честно, то я сидел на работе, а Кхымм стоял у меня за спиной, но лес показался нам обоим идеальным заверешением сцены — даже сам закольцованный переход от леса к офису, и от офиса к лесу, от бескрайнего к ограниченному и от необходимого к желанному. Кхымм похлопал меня по плечу — впервые искренне, и его рука была легкой, мягкой. Он ушел. Петли двери из кабинета у него впервые заскрипели, половицы под Кхыммом впервые продавились, и наконец-таки он не смог уйти от меня незаметно.
Автор: Алексей Саметис
Текст написан в рамках короткого курса «Как превратить внутреннего критика в соавтора».
